читайте



"

Хачик

Только сейчас вспомнилось, что первое апреля 85-го года я и некоторые дожившие до последнего времени приятели - армейские сослуживцы мои - привыкли отмечать как День Премногоблагодарения. Еле живых по окончанию "учебки" в городе Луга Ленинградской области, отправили нас на самолёте в Калининград, который местные жители до сих пор именуют ласково "Кёниг" - для продолжения срочной службы. На родине Иммануила Канта мы прослужили безумный год, на протяжении которого я значительно обогатил свои знания в области армейских уставов, а также отношений между людьми, поставленных незнамо за какие грехи в условия, приближённые к концлагерным.

Неизменность вынужденного общежития сотен здоровых парней, в одночасье оторванных от дома, жён и подруг, несмотря на изнурительную муштру и каторжные физические работы, вызывала временами к жизни неожиданные взрывы эмоций, носивших, по преимуществу, достаточно агрессивный характер. Хомо сапиенс с высшим образованием в таких условиях, несмотря имеющуюся в загашниках подсознания латынь и очки с треснувшей дужкой на морде, в течение полугода превращался в бритого налысо питекантропа, основной смысл жизни которого умещался в кратчайшей фразе:

-Пожрать, блядь, и бабу бы.

Об этом предмете рядовые и младший командный состав Батареи управления и артиллерийской разведки воинской части, распологавшейся на Артиллерийской улице, готовы были говорить часами. Когда три эшелона протухших ещё при маршале Будённом снарядов бывали разгружены вручную, а мебель начальника части, психованного полковника Кучиева по кличке "Шашка", перевезена силами рядового состава на новую квартиру и вручную поднята на 9-й этаж, собрана и установлена, трясущиеся руки и ноги армейских грузчиков, казалось бы, не располагали к теме продолжения рода. Тем не менее, природа, сиречь естественный, неутолённый голод молодых парней,разучившихся говорить членораздельно, брали своё. Неудовлетворённость, многократно усиливавшаяся общим жизненным дискомфортом, вызывали к жизни удивительные феномены. Ефрейтор Наливайко, водитель машины, принадлежавшей армейскому лазарету, умудрился, пользуясь относительной свободой передвижения, приволочь на рабочий пост, из города, под сиденьем своего ГАЗика, малолетнюю проститутку Веру, которой пользовался две ночи подряд в палате для тяжелобольных. Днём Вера пряталась на чердаке. Чердаки в армейских казармах, задуманных при ещё при нацистах как конюшни для армейских лошадей - были необычайно вместительны. На третью ночь тяжелобольные, обозлённые непрекращающимися стонами, перемежаемыми смехом, доносившимися из незакрытого кабинета главврача, где ефрейтор справлял свои незаурядные мужские нужды, написали донос начальнику штаба части, молодцеватому подполковнику Старченко. Подполковник явился в лазарет, развалился в кресле кабинета начмедчасти, - и вызвал ефрейтора; наорал на него, велел вызвать с чердака Веру - и наорал на неё; потом похлопал ефрейтора по плечу, невразумительно обозвав орлом, и отпустил его на все четыре стороны. При этом он задержал на некоторое время Веру, поимев её в своём кабинете в извращённой форме, - так, про крайней мере, говорили тяжелобольные воины, со страстью припавшие пылавшими ушами к двери кабинета главврача.

Что бы ни случалось за время службы - солдаты, сержанты и младшие офицеры не оставляли эту тему в покое никогда. Собственно, в ходу были и другие темы для общения - например, скорая демобилизация, возможная смерть престарелого маршала Устинова, предположительно принёсшая бы, потенциально, некоторые послабления в армейских буднях, - или возможность выпить на халяву; но все эти темы затмевались темой главною - вечной темой продолжения рода - хотя к продолжению рода как таковому обсуждаемое не имело ровным счётом никакого отношения.

Тяжёлая злоба, вызванная к жизни законно прерванным на два года общением с противоположным полом, вырывалась на волю в причудливых формах. Интеллигентнейшие люди, и не помышлявшие на гражданке о упоминании национального происхождения друг друга, и даже не придавашие никакого значения оному, начинали вдруг группироваться вокруг своего рода землячеств, обусловленных общностью происхождения или - в ряде случаев - общностью места жительства. Внезапно выяснялось, что рядовой Петров и младший сержант Аметшаев - оба из Казани - относятся к разным расам, издавни ненавидящим друг друга тяжкой, заскорузлой ненавистью; что водитель бронетранспортёра латыш Муриньш, добродушнейший, спокойнейший парень, оказывается, люто ненавидит своего соседа по Юрмале Серёгу, которого с недавних пор именует не иначе как оккупант. Что Ян Малиновский из Вильнюса готов перерезать горло студенту Паше Перегонцеву на том основании, что тот родом из Москвы. Младший сержант Бобруйко из Гомеля избивал физически не периспособленного рядового Улицына из Ленинграда за отчество "Иосифович", и я влезал между ними, матерясь, стараясь разнять, - и при этом счастливый, что признаки расы на лице у меня не столь ярко выражены, как можно было бы подумать.

Единственную иллюзию общения счастливых народов Союза республик свободных можно было наблюдать лишь два-три раза в год, когда в подвале армейской столовой, в катакомбах, вырытых при немцах, повар прапорщик С.Клименко устраивал повальную пьянку для "дедов". Тогда места находились для всех - и для Аметшаева, и для Улицына, и для горячего Джапаридзе, изнасиловавшего караульную собаку Мишку и со дня на день ожидавшего демобилизации по психическим мотивам - по окончании медэкспертизы. Тогда водка и техспирт текли рекой, представители семьи народов косели на глазах, произносились бессвязные тосты за погибель СССР; выяснялось, что все присутствующие, включая членов партии, ненавидят коммунистов, что счастливейшим днём будет не день демобилизации, а день Развала Союза. Именно тогда я, взбудораженный выпивкой, начинал орать "Хаву нагилу", и пятьдесят прокуренных армейских глоток, включая глотки законченных антисемитов, подпевали мне со всем жаром, на который только были способны - и, казалось, все преграды между нами, возникшие исключительно по недоразумению, наконец преодалены. Стены подпольных катакомб, сооружённых немцами накануне падения Кёнигсберга, тряслись от сионистских мелодий, и внук бендеровца Саня Довбыш с улыбкой на плохо выбритом лице под каской спал на плече москаля Паши.

Именно в это потайное место я приводил два раза свою жену Иру, украдкой приезжавшую ко мне в армию дважды за два эти года, и спал с ней на разостланной горе шинелей, как царский дар вручённой мне товарищами по несчастью. И юдофоб Бобруйко, пожертвовавший, в числе прочих, свою шинель на святое дело, отдувался в общем строю наутро за её отсутствие, и с лица его не сходила блаженная улыбка - он представлял, как через несколько часов, одев её, он будет вдыхать запах женщины, спавшей на ней. И,пока он отдувался, мы спали на его шинели - в катакомбах, - немытый три месяца я, и Ирка, успевшая до визита вымыться в городской бане и через полчаса после этого перелезавшая через плохо сложенную стену, ведущую в воинскую часть, под дикий вопль часового Арутюняна - "стой, стрелять буду!" Он не выстрелил, Арутюнян, он знал, кто лезет через стену, но он был обязан вопить - и он вопил.

А наутро все - Бобруйко, Муриньш, Перегонцев, Малиновский, Аметшаев и другие - люди со всех концов Необъятной Родины моей, собранные чужим равнодушным военным гением в один нечеловеческий бордель, где сперма пахла порохом и застарелой грязью, где дрочили еженощно, в карауле, на общественных работах и даже на лекциях по политподготовке - все эти люди встречали меня на поверке, как героя, как Егорова и Кантарию в одном лице, и хлопали по плечам, и спрашивали вполголоса: "Ну как? Как было?" - и я отмалчивался, улыбаясь смущённо, но счастливо. А Ирка тем временем уезжала на поезде обратно в волшебный город Ленинград, невольная, как все мы, но всё-таки немного более свободная - и, как смел я надеяться, немного счастливая, как и я.

И, казалось, что иллюзия этого полового армейского братства вечна, неподвижна, словно солнце в зените, и что после всего не будет больше разговоров и выяснений отношений на почве фамильно-отеческого происхождения. И как же я был ошарашен тридцатым апрелем приснопамятного 85-го года, когда нас подняли по боевой тревоге и повезли на прохудившихся КАМАЗах за сорок километров на полигон Люблино, к бывшей даче Геринга, где резались насмерть три сотни армян и азербайджанцев, до которых дошли странные слухи о происходившем - то ли в Баку, то ли в Ереване. И мы сидели, обмирая, в плащ-палатках, в касках, с автоматами в положении "под ружьё", в кузове старого армейского грузовика с расшатанными стенками. Нас выгрузили у колючей проволоки, под лай сторожевых псов, и велели залечь - и лежать - сутки, двое, трое, четверо суток, - до тех пор. пока ЧЁРНЫЕ не разберутся свои со своими, пока не стихнет страшный протяжный вой над полигоном. Армян там, по слухам, было 37 человек,а азербайджанцев - втрое больше, и оружия стрелкового не было у них, так как были они всего лишь молодыми солдатами, призванными в армию совсем недавно - и, как объяснил нам полупьяный прапорщик Миронов,родом с Таганрога, - не получавшими хлеба две недели по недоразумению, по недоезду армейской кухни, и оттого - взбунтовавшимися. И было нам приказано - остановить их, черножопых, если попрут через колючку, и стрелять в упор, если колючка не остановит.Но, сказал со знанием дела прапорщик Миронов, надеюсь я, что перережут и переебут они там друг друга сами, ножами, камнями, зубами и чем им угодно, и до вас очередь не дойдёт. Но если дойдёт,то - стрелять в упор, и чем меньше останется, тем меньше позора будет на армию нашу сраную, а в столице - разберутся. А почему они режутся, товарищ прапорщик, спросил рядовой Самвел Астватуров, у которого зуб на зуб не попадал, но который лежал со всеми нами с Калашниковым, повернув жопу к прапорщику Миронову. И сказал Прапорщик великую истину - потому что бабы не было у кажного из них вовремя, и потому как хлеба не хватало. А, сынок, когда хлеба и бабы нету, то вспоминают люди о том, кто они и откуда - вот, типа, как эти вот вспомнили. Немедля вспоминают.

И залегли мы в дождь, в касках и плащ-палатках, с изготовленными к стрельбе Калашниковыми, 1 апреля 1985-го года от Рождества Христова, в чистом поле, на просторах необъятной родины своей.

И увидел я, как со стороны поля, прокисшего, всего в рытвинах поля артиллерийского полигона, бежит к нам навстречу толстый и низенький человек - бежит спотыкаясь, взмахивая и всплескивая руками, крича что-то не по-русски, - не крича даже, а воя, - и за ним молча, как стая волков за полудохлым от ужаса оленем, несётся толпа людей - в той же, как у него и у всех нас - армейской форме, со снятыми с поясов ремнями, намотанными на отведённые для удара ладони. И зашевелились, и заёрзали лежащие однополчане, изготавливаясь к стрельбе, и вдруг увидел я с ужасом,в кошмаре сна моего наяву, что бежит от этой толпы Хачик, Хачатур Арменович Аветисян, выпускник моего института, однокурсник и одногрупповец мой, ничего не смысливший никогда в физической подготовке, но в 20 лет своих - уже готовый доктор философии, учивший меня на лекциях грапару - староармянскому, и которого учил я в порядке культурного обмена древнееврейскому на тех же лекциях, - и теперь, незнамо как попавший на это поле под моросящим дождём, за эту проволоку, под эти автоматы, впереди этой толпы, которая, как картинка из машины времени Уэллса, воскрешала пятнадцатый год где-нибудь в Восточной Турции, над Севаном. И вспомнил я, что Хачик был, как и я, без военной кафедры, и служить ему нужно было как и мне - полтора года простым содлдатом, рядовым необученным. И захотелось мне уползти, и я с размаху дал себе по роже и завопил, с надеждой глядя в небеса, где разверзлись хляби небесные, в мУке души моей -

-Ро-о-ота! К бою-ю-ю-ю...

И поперхнулся поручик, и замерли солдаты, и завопил я: "Ха-а-а-ачик!!!!!" - голосом пронзительным и несообразным, как труба Иерихонская, - "Ложииииись..."

И ничего он не понял, и с размаху угодил в кочку, и упал, и толпа, по следу его настигавшая, взревела победно, аки янычарное стадо, - и завизжал я: "Огонь!!!!" - и вдруг затрещали автоматы.

И, к счастью моему, стреляли рядовые необученные - в небо, в копеечку, и ни одна пуля ни в кого не попала, потому что всем было очень страшно, - и отхлынула толпа, и залегла, и поднялся Хачик, и ни у кого не хватило, к счастью, разума продолжить стрельбу по единственно стоявшей в поле мишени - и добежал он, качаясь,до проволки, и тут я и юдофоб поганый Бобруйко его с проволоки этой стащили на нашу сторону. И всё кончилось. И подали две инстанции различные в нашей части документы на меня - представлять к суду военного трибунала - и к награде и к отпуску. И не нужно мне было ни наград их, ни отпусков, потому что через два месяца кончался срок службы моей. И не посадили меня, и уехал я домой, к тёплому боку Ирки, - и всё равно, безумно ей благодарный за то, что под огнём часового лезла ко мне через запретку ебаться, - я изменил ей, и развелись мы, и женился я вновь, и уехал я из России, и переписывался с Хачиком до девяносто пятого года, когда убили его свои же на каком-то дурацком митинге в Ереване - где кричал он, по слухам, что не все айзеры - плохие, и что не всех турок надо к стенке. Хотя похоже всё это на глупую мораль неглупого рассказа, на мораль, которая в конце повествования помахивает своим куцым хвостом. Но говорю я лишь одно - было это, было правдой. Первого, блядь, апреля, тысяча девятьсот восемьдесят пятого года от рождества Господа нами распятого вашего.

"

миссия всегда в некотором роде невыполнима !!! (с)

upd.

независимо от -



"миссия - борьба за нормальность" ай-ай-ай, как все запущено... и как-то не верится в дальнейшее "я люблю людей", больше верится в то, что они "интересные существа"



здесь будет



море 3

- А людями-то зачем?

- Пугало... Людями-то лучше. Вороны наc больше бояться будут!



(c)

Иногда, читая Либертарного Дракона, я чувствую себя маленькой, глупой и счастливой. Мне тепло и уютно. И такое детское нетерпение охватывает - сколько всего впереди.



а одно из... знание, подаренное мне моей простенькой жизнью,

иногда люди бывают сволочами

кажется плохим сном, который утром так легко забыть.



Но я его не забываю. И закрываю окно. И очень сомневаюсь, что моего взросления (а оно, пусть и медленно, идет) будет достаточно, чтоб эта истина, которую никогда я не произношу вслух, но которая живет в моей голове, стерлась, как плохой сон.



это не так

но я это знаю



Может быть со временем?

всего для нескольких людей



В первый раз так отчетливо поняла насколько непрерывен этот самый камин аут… и как сильно не нравится мне это …и бессмысленность борьбы с ним – выбор сделан, хватит, не хватит сил… ты уже в пути.



Пойми нас, пожалуйста. Обеих. Ее и меня.

Не хочу обижать тебя, задевать. Не хочу и не хотела. Это выбор, каждый совершает его сам.

Ты помнишь мой камин аут. Возможно, грубый, лишне жесткий, может быть даже нечестный по отношению к тебе. Я тоже помню. Чем рисковала, кем рисковала. Не совсем беспамятна))) Я не ошиблась. Сколь бы не было тяжело вам… Выбирала для себя. И не ошиблась. Не стала выбирать второе, и сейчас не стану. Если и сволочь – такова я.



И она не хочет тебя задеть. Просто выбор еще не сделала. Из-за меня ей тяжелее – намного тяжелее. Ты знаешь, из чего ей выбирать.

:о( Или у нее нет дочери, или такая дочь.

Ты умница, ты всегда права: конечно, они узнают, неизбежно узнают какова дочка… И лучше б к этому моменту выбор был сделан, а то придется решать сразу.

Я не буду торопить свою мать. Пойми, пожалуйста, почему не буду… Пойми, почему ей так много времени нужно, почему, возможно, она затянет выбор до последнего. Ей не нравятся оба варианта. Ей хотелось бы другую…

Но -

дочь одна.

выбор не обязан быть приятным, он обязан просто быть

этот чертов момент наступит…

Она "подумает об этом завтра". Ей так легче. Пусть завтра? Хорошо?

И пусть это не обижает и не ранит тебя.





Пойми нас. Пожалуйста. Обеих. Ее и меня.





Current music: Toki Ni Ai Wa

та самая мысль

кажется в младшей школе (ну не помню, 1-ый класс был или 2-ой), я покладисто закончила предложенный стишок: «чебурашку нарисуй и немножко зашри___», дети смеялись и тыкали пальцем, мне было стыдно, обидно и хотелось плакать – мое знакомство с матом началось с его употребления, что страшно меня расстроило.



Худо ли бедно подросла. Узнала много новых слов – разных слов… узнала, что говорение красиво не гарантирует такой же красивой сути, что можно человека, нет, даже не по стенке размазать, а так: встать на больное, потоптаться, покачаться с пятки на носок, спохватиться, извиниться и дальше пойти, - вежливо можно, без всякой ненормативной. Читала откровенные, жесткие, иногда очень жесткие вещи и – воспринимала, прочитывала ведь содержание, вроде не случалось «поджала губки, отвернулась»…



так какого!? какого лешего я вяну аки роза на морозе, встречаясь с матом или чем-то столь безыскусным «***» (ну не буду я цитировать, кишка тонка), а на публике еще пытаюсь сделать лицо вежливо-заинтересованное, невозмутимое, т.с. (получается плохо, знаю, что плохо))) Вот и кажется людям – ханжа… жеманная дура. А позднее они утверждаются в этом мнении

…изредка, в тишине и спокойствии, наедине, пытаясь говорить правду и только правду, я спрашиваю: ханжа? жеманная дура?



эйбольшиесиниекрасивыептицыгдевылетаетевозьмитекак-нибудьссобойименя…

Отличное настроение для ликвидации) С ** я уже слезла (да и разве температурным режимом определяется жизнь человека???), боеспособность удовлетворительная - засим буду чистить компьютер.

Вот и подумалось, удаляя с жесткого диска, может оставить кое-что здесь... Архивно. Не знаю насколько витринно получится, но есть там пара честных постов.

Ок. Для истории (если что - и отсюда удалю)))





читать дальше

У меня –

котявка и кот… отказались есть корм с лекарством, воинствуют, непримиримы к «гладить одновременно», раздраженные и сонные

шумит проспект, небо молочно-серое, а через эту серость рвется к земле солнце

квартира недвижима, даже воздух застывает, и только ворочаются кошки



У тебя –

не уют

не тепло

и не радость

еще, наверное, тихонько храпит Топа, и рассерженно – хрипит чайник



Во всем этом есть что-то неправильное.



Утро пронизано усталостью. Нехорошо. Пыталась глушить ее всем подряд – совсем плохо.

Свернулась калачиком на полу возле дивана, стала кутать свое я в одиночество, – наша черная спустилась, улеглась рядом и давай урчать.

Ладно – активность, так активность. Может быть часов через 15 смогу побыть одна.





Я удержусь, я не покину (с)



***



Когда-нибудь...

я куплю чайную пару, что-то похожее было у меня в детстве ...белая, фарфоровая чашечка, тонкие, почти прозрачные стенки, волнистые, край с золотымй ободком, блюдце также слабо ребристое) , без всякого золота - очень простая чайная пара. Будет и чайник, какой-нибудь низенький и пузатый, может быть квадратный, о нем я пока не думала.

И буду доставать ее по утрам. Редко. По совсем ранним утрам, когда дом тихий-тихий и даже кошки еще спят, так... лениво щурятся - что мол ходишь, а потом зажмуриваются по новой; они обе у меня в этом профи - как надо правильно жмуриться...

Насыплю зеленый чай в чайник. Залью кипятком. Вылью. Залью по новой. Налью в чашку.

Буду стоять у окна - нашего окна, смотреть на светлеющее небо и пить - маленькими глотками... ум мой не будет ни на чем останавливаться, будет неподвижным, и в то же время касаться каждой точки вселенной... буду я как Каннон.

Но это случится не завтра.

И не после... Нескоро.

Это случится?



***



Фраза моей мамы...

Замечает, что я собираюсь, молчит, наблюдает.



- Ты ведь никуда не пойдешь? (через пару минут)

- Нет, мам, через полчаса выйду.



(молчит еще пару минут)



- Не ходи туда, вас там не любят.



Мам, зато я тебя очень люблю!!!



****



Последняя ...на мое "сейчас"

Подумала, что отыгралась.

Потом показалось нет.

Пора взрослеть... становиться добрее, мудрее, сильнее.



У меня нет опции "перемотать назад". Извини.

Как Анфи - могу, наверное. Возможно, моя гордыня взыграла... и все же - могу. Только без брата - стара я больно для таких кардинальных перемен. И точно без большой коллекции холодного оружия - мое маленькое, трусливое сердце для этого не приспособлено)))



И еще - не волнуйся. Я люблю тебя



***



не буду

делать закрытые записи

- хватит

Будет совсем... - удалю

бороться за связность, структурировать мысли

- на фиг

Если о добром и вечном - тогда молчать, не молчишь - уже не вечное, у меня еще и не доброе

вежливой девочкой; как вариант - уже не девочкой и, например, культурной

- все равно не буду



Auf Wiedersehen - фраза дня

(и ничего похожего на "ариведерчи" )



P.S. спасибо, боги, что часа четыре назад я ничего не записала. Моя признательность не имеет границ. Я ваш должник навечно!



***



Думаю)))

Думаю о том, что жить хорошо.

Запирать кошек в одной комнате – не очень(

Но жить с кошками, запертыми в одной комнате, - хо-ро-шо!!!



Что там делал Геракл с Авгиевыми конюшнями?

Говорите, я не Геракл?! Ну так мое Вам с кисточкой.



Zankoku na Tenshi no Thesis Мегуми рулит моей жизнью. Мне нравится



***



Ужасное засилье зеленого... усталым глазам обидно и больно. Ничего. Потерпите немного. Хозяйская блажь скоро пройдет.

Боль - забавная штука. Даже не из серии "иногда они возвращаются", скорее живет в двухмерном пространстве, кратчайшее расстояние - прямая, можно провести сквозь время, можно вдаль, можно вглубь... Бред. Больной бред.

...Вот и кончились выходные

...силуэт черной собаки - собаки без дома, мелькающий везде, и всегда - быть может-вряд ли-откуда?-она была?!

тело, пытающееся унести разбитую голову туда, где не больно - это не мое, как на другом конце прямой оказалась я..?

а моя мать не замечала

тебя никогда не били ногами, закрывала лицо, корчась на полу, тебя когда-нибудь били?



Нет. Все прямые параллельны. Они несут свою боль дальше, намного дальше, все проходят мимо. Меня.

она же



одинокий из двух



А у Лилички рвется коса до пояса

Роза красная в волосах.

Мне даже глянуть на Лиличку боязно,

Не то, чтоб ладони лобзать.

Она шагает по каждой площади,

Как по Красной. Каблук трещит.

Была бы иная, жилось бы проще мне:

Семечки, сырники, щи...

А у Лилички нежность руки проклятая -

Поллуны таращусь в окно

И вою. Трахея забита кляпами -

Глубочайшая из всех нор.

Тосковать, в каждой рюмке спиртово плавиться:

Кто ласкает ее - гадать.

А она - и умница, и красавица,

Строптива не по годам.

Стоп, машина! Я - под колеса бревенчато,

Но великоват для авто.

Не лечится эта зараза, не лечится.

Ни в этой жизни, ни в той.

А у Лилички брови вразлет по-летнему,

И Арбат истоптан до дыр.

В кистях грабастаю два билетика,

Глотать мешает кадык.

Я бросался здороваться с незнакомками,

Драться с мальчиками в "пежо" -

Она не пришла. Циферблатик комкался.

Револьвер эррекцией жег.

И потом, коробок черепной разламывая,

Пуля видела наперед:

Не пришла на Садовое? Это не главное.

На похороны-то придет.

Вот и памятник. Двух штанин бессилие,

В мерополитене - бюст.

А у Лилички платье синее-синее.

До сих пор ослепнуть боюсь.

Полчаса, отведённые на войну,

Я проспал: ты любила меня во сне.

После многие ставили мне в вину:

Поражение, раны, кровавый снег.



Я не лгал оправданиями и не

Говорил о тебе тем, кто знал, как жить

И проспал бы снова, случись войне

Продолжаться. Ты снилась бы мне? Скажи...



После многих, отдавших войне тела,

Я писал похоронки для чьих-то жён.

Откровения зрячих. Собачий лай.

Снег пронзительно красен. А воздух - желт.



Я не лгал оправданиями и не

Говорил о тебе тем, кто знал, как жить.

И проспал бы снова, случись войне

Продолжаться. Ты снилась бы мне? Скажи...



Становилось бессильно. Тяжёлый спирт

Я глотал как амброзию, как бальзам.

После многие мне говорили - спи,

Что-то медное капали на глаза...



Подыхать от пули и от тебя

Равноценно для жизни: гореть в костре

Или рваться на дыбе. В зрачках рябят

Полчаса, отведённые на расстрел.



--------------

Яшка Казанова.